КИТАЙСКИЕ МЕТАМОРФОЗЫ
читать дальшеНу вот, и дождались. Оркестровая «Онегина» с китайскими (держите меня) солистами. Начальство бегает зайчиками. В коллективную душегубку под названием «спортзал Московской Государственной имени Чайковского Консерватории» явился даже сам Пётр Ильич. Сам Пётр Ильич NN, завкафедрой сольного пения Московской Государственной имени Петра Ильича Консерватории. За глаза этого Скусниченку называют Скунсом. За что? За глаза. Они у него тухлые.
В ожидании наших друзей из Поднебесной дирижёр спектакля (назовём его м-р Х) рассказывает, как скучал в Китае по русской селёдке и русским меццо-сопрано. И сколько крови выпили из него китайцы. Мы вежливо улыбаемся. Всё начальство месяц отдыхало за казённый счёт, и по Скунсовой квадратной морде не видно, что в Китае им было плохо. А мы без них и подавно не страдали.
Но шутки в сторону, ибо мы трепещем в ожидании встречи с прекрасным. И вот – появляются они! Китайские солисты. Безликие. Одинаковые, как китайские палочки. На первый взгляд. На второй видно разницу: тенора маленькие и толстые, басы и баритоны худые… и тоже не очень высокие. Всё как у нас, в общем.
Они садятся. Мы встаём. Ларинский бал. В спортзале душно. Китайцы поют по-русски, но нам всё равно не смешно. Хочется домой или хотя бы кофе. Начальство расползается после первого акта. У кого-то из китайской делегации постоянно играет мобильник. А мы не знаем, как будет по-китайски «да вырубите вы уже наконец эту дуру, пожалуйста, достало!» А дирижёр либо не слышит, либо согласен с такой аранжировкой. А почему нет? Свежее прочтение бессмертной музыки…
Сегодня. За пять дней на клиросе упелась так, что рот открывать не хочется даже для еды. Половина второго, пора. Вырубаю комп, укладываю в сумку походный альбом и карандаши. Генеральная «Онегина» в Большом зале Московской Государственной имени Сами-Уже–Знаете-Кого Консерватории. Хорошо, что там: не душно и освещение подходящее. Может быть, за рисованием удастся проигнорировать надоевшего по самое не могу Чайковского.
Опаньки! Опять китайский состав. Начальство не предупредило, впрочем, нам-то какая разница? Располагаюсь в партере и открываю альбом. Смотрю на чистый лист. Кроме лиц я никогда ничего не рисую: мне неинтересно. А лица никогда не получаются так, как хочется. Но, пока процесс не завершён, веришь, что сегодня наконец поймаешь взгляд своей мечты, и эта надежда дарит минуты истинного счастья.
Это потом, через пару часов всё отправится в мусорное ведро. Но сейчас я вновь чаю чуда... Скрипки выводят вступление, я заношу карандаш над пока что чистым листом. Кого бы нарисовать? В задумчивости поднимаю голову к потолку…По пути глаза спотыкаются об дирижёра. Ого, а это не м-р Х! За пультом тоже китаец. Высокий, молодой, сутулый, стриженый ёжиком. В разноцветном полосатом свитере и потёртых джинсах. Замираю и едва не роняю карандаш.
«Артисты хора, за сцену!» Меня толкают, я встаю и, спотыкаясь, иду к дверям, держа, как в армии, равнение направо. Ибо не в силах отвести взгляда от худой фигуры в полосатом свитере. Сколько я видала на своём веку – а век мой уже долог - дирижёров? Дайте вспомнить…
Первый - мой профессор, никому не известный старый пьяница с волшебными руками. Второй - его имя хорошо знакомо всему миру. Как сейчас помню, в этом же зале, один из его последних концертов. Ещё один – тот, кто помог мне пережить Тринадцатую симфонию Шостаковича. Тогда, захлебываясь в волнах тошнотворных гармоний, порождённых чудовищным сном творческого разума, я уцепилась за него взглядом. По его спине было видно, что и он не благословляет судьбу. Но он был уверен и точен, как хирург, исполняющий неприятную работу. Он спас меня, а я не запомнила, как его зовут… Да, это был третий.
Четвёртого я вижу сегодня.
Стою за приоткрытой дверью в толпе хорья и смотрю, смотрю… Пялюсь на это полосатое чудо. Белая палочка скупо рисует сетку, на её кончике – дыхание всего зала. Пальцы левой руки собраны – какая маленькая рука, какие тонкие пальцы, но наш раздолбайский оркестр словно подменили. Хор переглядывается, и у всех такие лица, как будто мы только что проснулись. Кто-то шёпотом шутит: «Сегодня Чайковский наконец-то будет лежать спокойно!»
Солисты в костюмах и гриме вдруг обретают лица. Нежная Татьяна, игривая Ольга; маменька и нянюшка спокойно толкуют о минувших годах, и китайский акцент уже никому не мешает. Месье Трике настолько соответствует образу, что проставленные в партитуре аплодисменты звучат совершенно искренне. Вот выходит Ленский… мда… Зато Онегин неожиданно предстаёт настоящим красавцем. «Дом летающих кинжалов»…
Полный восторг. Они переживают каждое слово! Каждое русское слово. Каждый такт чужой музыки… Без надрыва, без истерики, без рваного плеска голливудских эмоций. Китайский театр масок? Но за этими масками - такой огонь!..
Одна безликая фигура, ссутулившаяся над пультом, как бы не привлекает внимания. Белая палочка отмахивает такты, раздаёт реплики. Скупо, точно. Быстрый взгляд – вступила медь. Неуловимое движение тонких пальцев – вспорхнули флейты. Оскорблённый Ленский требует сатисфакции. Быть дуэли!
В антракте полосатый свитер болтается в партере, и я всё-таки открываю альбом. Глаза… почему всегда такая морока с глазами?! Они никак не хотят смотреть одинаково… «Сердечный друг, желанный друг, приди, приди!..»
… И вот, Ленский падает. Толстенький, смешной оперный Ленский. В глазах убийцы такое горе, что, кажется, сейчас заплачет даже Моцарт в золочёной раме. Над главным пюпитром тонкие руки роняют последние аккорды. Тишина…
Стою на Греминском балу, изображая из себя неприступную светскую львицу, а мечтаю об одном. Да, я мечтаю, чтобы безликий коллега в полосатом свитере поднял взгляд от партитуры и посмотрел на меня… Прикрываясь веером, говорю подружке: «Если нас захотят завоевать вот эти китайцы, то я уже заранее сдаюсь!» Смеёмся. Я оборачиваюсь – Онегин сидит за ширмой. Совсем молоденький мальчик, напряжённый, как натянутая струна. Или – как тетива лука. «Дом летающих кинжалов». Последний акт – его...
Но я не увижу, как он будет падать к ногам Татьяны. Мы всегда уходим сразу после бала. Все заняты: певца, как волка, - ноги кормят. Иду по улице – уже темнеет – а глаза всё ещё удивлённо распахнуты. Я всё ещё вижу безликую худую фигуру, ссутуленную над пюпитром. Полосатый свитер, потёртые джинсы. Руки – тонкие, как сама мелодия…
Пытаюсь вспомнить – остались ли чистые листы в моём альбоме… Ведь самое прекрасное в мире – это человеческое лицо.